Байка. Письмо солдата любимой девушке
Шла обычная ночная смена. Уже давно выпили дежурный кофе. Не ближе чем полтора часа назад трезвонил в последний раз наш старенький трудяга-коммутатор, тянулось самое нудное время. Мой наставник ефрейтор Ковтонюк раздраженно бросил ручку на чистый тетрадный листок и повернулся на сто восемьдесят градусов.
- Слушай, ты о чем в письмах домой пишешь?
- В письмах? - удивленно спросил я. - Да так, обо всем помаленьку. А зачем тебе?
- Ты вот что, - помягчел лицом ефрейтор. - У тебя язык лучше моего подвешен, помоги мне письмо девчонке настрочить. А то я не знаю, о чем ей писать. Каждый день одно и то же.
- Да как же я ей буду писать? - непритворно удивился я. - Это ж твоя девчонка, не моя.
- А, ерунда, ничего страшного, - Ковтонюк уже загорелся. - Ей-то откуда знать, кто писал? А ты в институте три года учился, в голове должно быть побольше, чем у меня. Придумаешь что-нибудь. Давай садись сюда, а я за коммутатор.
Спорить первогодку со старослужащим и объяснять, что я учился не на журналиста, а на инженера, было бесполезно, и я без лишних слов согласился. Сначала осторожничал. Аккуратно выбирал слова и выражения, детально описывал окружающую нас монгольскую природу и пробовал потихоньку намекать о своей любви. Получалось скучновато. Тогда я плюнул на приличия и выплеснул на бумагу все, что рожал полубредовый, разжиженный дремой мозг.
- Ну, чего ты там понаписал? - И десяти минут не прошло, полез глазами в листок нетерпеливый ефрейтор.
Я покашлял для солидности, подсыпал сахарку в голос и принялся читать: "Здравствуй, любимая! Среди песков и угрюмых сопок, злобных ветров и верных друзей в томительной, однообразной череде как близнецы похожих друг на друга дней нет такого часа, такой минуты, чтобы я не вспоминал о тебе. Боже, как я ругаю себя за то, что порой был так невнимателен к тебе! Не замечал твоей грусти, не видел тронутых печалью глаз. Не понимал по-настоящему, какое ты чудо. Поэт сказал: "Лицом к лицу лица не увидать. Большое видится на расстоянии". Только сейчас я понял до конца огромное значение этих высоких слов. Только отсюда, за тысячи километров, разглядел теплую, неброскую красоту твоего милого лица..."
С каждой прочитанной мною фразой рот Ковтонюка заметно увеличивался в размерах, а по окончании декламации разъехался во все лицо.
- Здорово! - восхищенно выдохнул ефрейтор. - Молоток! То что нужно. Верка три дня будет за голову держаться, думать, что со мной стряслось.
Он довольно пихнул меня в плечо:
- Давай двигай дальше!
Через полчаса, когда послание было закончено, в дверях появилось прыщавое лицо приятеля ефрейтора, Андрея Гурко, тоже старослужащего.
- А, Андрюха! Заходи, - махнул рукой Ковтонюк, - послушай, чего мы тут насочиняли.
Лицо, а вслед за ним и вся тщедушная, угловато-ломкая фигура переместились в комнату.
- Ну, читай, - лениво повелел ефрейтор.
Я принялся читать, а они ухмыляться. Бодренько оттарабанив страницу, я перевернул лист, укрепился голосом и неторопливо прочел последнее: "Прости, что редко пишу тебе, дорогая моя. Что поделаешь, покой нам только снится. Здесь, на чужой земле, я охраняю небо Родины и небо над твоей головой. Пиши. Я не могу без тебя. Я люблю тебя. Жди меня, и я вернусь, только очень жди..."
- Шо, и ты тоже сочинял? - подозрительно посмотрел Гурко на моего наставника. - Не знал за тобой такого.
- Да нет, - усмехнулся ефрейтор. - Это вот, смена старших поколений.
- А-а, - Гурко повернулся ко мне. - Давай и мне пиши. Сейчас схожу конверт принесу.
Так зародилась моя слава.
После ночной смены меня и других первогодков послали мыть полы в коридоре казармы. Я отрешенно водил по полу тяжелой от воды тряпкой и думал о мягкой подушке и прохладной простыне: "За всю ночь даже полчасика не прикемарил. Все эти письма долбаные. Спасибо Юре Ковтонюку, додумался, придурок..." Внезапно моя пятая точка наткнулась на препятствие и я инстинктивно понял, что уснуть в ближайшее время мне не удастся.
- Бросай это грязное дело, - сказал дежурный по роте, здоровяк Пехотин, - иди за мной. Я тебе другую работенку дам.
В сушилке сержант показал мне пальцем на притулившийся к недавно окрашенной блескучей тумбочке табурет и вытащил из внутреннего кармана помятый голубенький конверт:
- На, почитай, там и фотография есть, можешь посмотреть.
Письмо было адресовано самому счастливому солдату. Батальонный писарь такие послания частенько в роту приносил: "Самому счастливому", "Самому веселому", "Самому отважному". В общем, самому-самому. Девчонки от пятнадцати до девятнадцати узнавали у пришедших из армии ребят адреса их частей и строчили письма во все подряд. Кто смеха ради, а кто и в тайной надежде на ответ-переписку, симпатию-любовь. Это письмецо ничем не отличалось от других: "Узнала твой адрес... Решила написать... Хочу дружить... Жду ответа".
- Прочитал? - деловито спросил Пехотин. - Тогда на тебе ручку и бумагу и принимайся за дело.
В ход пошло все. И старое: "Среди песков и угрюмых сопок, злобных ветров и верных друзей, в томительной, однообразной череде...", и новое: "Я никогда не видел тебя, видел только твою фотографию, не слышал твоего голоса, но я знаю, что мы обязательно встретимся. Мне шепчет об этом ветер с Родины и выстукивает по ночам сердце. Напиши мне. Жду и надеюсь".
Пришел Сашка:
- Ну что?
- Готово. Как смог, лучше не получилось.
Пехотин принялся читать, хмыкать и тереть пальцем свой большой мясистый нос.
- А не чересчур будет? - с сомнением спросил он. - Подумает еще, что я пришибленный от рождения, и отвечать не станет.
- Можно убрать кое-что, - потянулся я за листком. - Сделать построже, посерьезнее.
- Ладно, - Пехотин аккуратно сложил листок и сунул его в конверт. - Должна ответить. Ну а если не ответит, лучше и на глаза мне не попадайся.
Девушка ответила, и заказы на мою продукцию посыпались со всех сторон. После десятого послания мне пришла на ум замечательная мысль сделать образец. Теперь я почти ничего не придумывал, а просто переписывал готовое, изменяя имена, фамилии и даты, и, если имелось в наличии вдохновение, вставлял несколько свежих фраз. На все про все - пятнадцать минут. Потом пошел еще дальше - изготовил "бланки": написал в ночную смену около дюжины одинаковых писем, оставив там, где это было необходимо, пропуски. На одного клиента стало уходить не более пяти минут. Зажил поспокойнее. А вскоре, раскусив мой нехитрый способ, все желающие стали писать такие письма сами. Большого труда это не составляло.
Прошло около года, прежде чем я в последний раз попробовал написать письмо по заказу. Уж очень Мурычу отказывать не хотелось. Фамилия Мурыча была Муромцев, звали его Олегом, звание он имел ефрейтора, а должность - батальонный писарь. Через него мы узнавали о том, что говорят о нас отцы-командиры и что они собираются предпринимать в ближайшем будущем. Это он ходил за письмами на Мандал-Гобийский аэродром и зачастую отдавал их нам без "таможенной" проверки комбата и замполита (за что много раз ими наказывался и даже сидел на губе). Рискуя нарваться на неприятность, придерживал у себя интересные журналы из небогатой батальонной почты, и мы могли читать их раньше подписчиков-офицеров. Ночной смены для этого вполне хватало. Одним словом, отказывать Мурычу было никак нельзя.
- Мне говорили, что ты по первому году классные письма о любви писал. Верно? - спросил Олег.
- Да пробовал, - чувствуя, как покатилось по груди приятное тепло, небрежно усмехнулся я. - А тебе-то это зачем? И чего ты кислый такой, съел что-нибудь?
- Нет, не съел, - медленно ответил Муромцев. - Письмо получил. Замуж ей предлагает один хмырь. В общем, помощь твоя нужна. Надо такое письмо написать, чтоб передумала.
- Да что я тебе, Господь Бог, что ли? Чтоб отказалась! Это, знаешь...
Мурыч смотрел мне прямо в глаза и молчал. Потом протянул мне измятый конверт:
- Там она...
- Ладно, ладно, сам разберусь. Иди гуляй, через час придешь.
Я не сумел написать это письмо. Кроме двух слов: "Здравствуй, любимая!", я вообще ничего не написал. Припомнил было: "Среди песков и угрюмых сопок..." и "Лицом к лицу лица не увидать..." и тут же незримо увидел перед собой серое лицо Олега Муромцева, его потускневшие глаза и сухие губы. Твердо зачеркнул "любимая", бросил ручку на стол и пошел искать Мурыча. Он сидел в курилке и смотрел в пол. Я присел рядом. Посидели немного. Мурыч молчал. Я тоже.
- Не смогу я, Олег, - сказал я наконец. - Тут только ты сам. Попробуй. Может...
- Ладно, - Олег поднял глаза и чуть заметно улыбнулся. - Спасибо тебе. А это... Да переживем как-нибудь.
Вернувшись в сушилку, я мелко изорвал клетчатый листок со словами: "Здравствуй, любимая!" Ветер отнес в сторону белый бумажный снег. Я закрыл окно и вышел в коридор. Рота строилась на вечернюю поверку.
